Дарья вытерла слезы и взглянула из-под руки вниз по течению, на запад. Клев прекратился еще с час назад и, по бабкиным расчетам, мог возобновиться только к вечеру. Самое сподручное было сейчас идти домой и отдохнуть в холодке, в сарайчике, где на лето поселилась бабка...
С сарайчиком этим целая история.
Уж как не хотели пускать ее туда падчерица с зятем: мол, получается перед людьми, будто выгнали старуху из избы. Но Дарья настояла на своем; поднималась она на рыбалку ни свет, ни заря и не хотела никого беспокоить своими ранними сборами.В сарайчике, кроме бабки, жили еще две курицы да петух. Рано утром Дарья поднимала с жесткого лежака свои старые кости и отправлялась на рыбалку. И был еще в сарае зятев мотоцикл. Железяка, не в пример петуху, помалкивала, лишь слегка воняла бензином...
Но мысль о доме не воодушевила бабку, скорей, ей сделалось скучно. Для нее это был не родной дом, и жила она в нем по необходимости, не хозяйкой, а гостьей, да и то не столько любимой, сколько терпимой.
Бабка пожевала коричневыми губами и, решив коротать время у реки, принялась проверять удочки.
За поворотом встрекотнул мотор, и на плес выскочил — белый с голубым — катер. Сегодня было воскресенье, и по реке взад-вперед шныряли на разных посудинах городские. Обычно бабка ругалась, впрочем беззлобно, на бездельников, ни за что ни про что жегших керосин и пугавших рыб, но на этот раз она промолчала: рыба все одно не клевала.
И все же на бело-голубом катере обратили внимание на старуху. Тот, что за рулем сидел, — заглушил мотор и что-то сказал своей спутнице.
«Тьфу, срамотища!» — плюнула Дарья, так как спутница лежала на корме почти голая. Лежавшая раскорякой была молода, а молодежь, знала бабка, жила испокон веков по-своему.
— Наташ, глянь-ка, бабка рыбу ловит! — громко удивился толстяк.
— Бывает, Колюнчик, — лениво отозвалась спутница, не повернув головы.
— Нет, ты посмотри, что за чучело!
Бабка и к такому привыкла. Она не обиделась на толстого, потому что и сама, даже в юную пору, не считала себя красавицей. Была она нескладной, громоздко-угловатой. Росту в ней было почти два метра, и состояла она будто из одних костей. И одета была старуха нелепо: длиннющая до колен кофта, юбка до пят, на голове странно повязан платок.
— У нее клюет, — сказала женщина, не меняя позы, лишь обратив к бабке безглазое, в черных очках, лицо.
— Да где там! — хохотнул толстяк.
— Сам ты дурак, — равнодушно сказала бабка и уже не смотрела на катер, старательно надевала на крючок свежего червяка.
Упали первые капли дождя. Бабка, кряхтя, забилась под лозовый куст и задумалась. Она размышляла о жизни и качала головой. К пятидесяти годам она овдовела по второму разу, оставшись вдвоем с падчерицей Леной. Поразмыслив, поехала в город к сыну, занимавшему видную должность в какой-то конторе, жившему в хорошей квартире и неженатому. Потом сын женился, и случилось обычное — не поладила свекровь с невесткою. Дарья собрала свой узелок и вернулась к падчерице. Вскоре Лена вышла замуж, и с тех пор жила бабка в доме будто и своя, но не родная. Больше всего удручало ее, что ест она чужую хлеб-соль. Сын денег не присылал, а сама она просить стеснялась, да и Лена с мужем запретили просить. По возрасту Дарье давно полагалась пенсия, но трудового стажа не хватало, а снова пойти работать в колхоз она уже не могла: насквозь больна была и к тому ж — калека. Еще в детстве у нее заболела нога и стала в конце концов как палка — не гнулась в колене.
Лена относилась к ней по-доброму. И муж ее тоже. Ни разу не посмотрели на бабку косо, не попрекнули куском хлеба. Но Федор, как только пришел в дом, при всяком удобном случае напоминал Дарье, что он ее благодетель. А это было хуже, чем если бы он ругался и попрекал бабку.
Вечером, умяв щи, кашу и все прочее, что подавала Лена, Федор, довольно икая, начинал обход избы. В ней ему все очень нравилось. Потом Федор таинственно кивал за окно, в сторону сарайчика, где стоял мотоцикл, и заговорщицким шепотом спрашивал: «А хошь, прокачу? С ветерком. И Дарью возьмем. В коляску. А?» И Лена, любительница быстрой езды, не выдерживала, откликалась с тайной надеждой: «А и правда, Федя, можно к твоему брательнику в гости скатать. Всего ведь пять километров...» И осекалась, вспомнив, что муж бережет бензин. «Ладно, как-нибудь скатаем», — неопределенно обещал Федор и неторопливо, с достоинством опускался на диван.
Дальше следовало многословное обращение к обеим женщинам — умильно поддакивавшей Лене и бесстрастно внимавшей бабке: «Оно конечно — всякая тварь живет. Живет кошка, живет и собака. Только человеку не того надобно. Ему блага нужны. А источник всех благ — что? Труд. Вот я и тружусь, не отлыниваю, кручу баранку. И людей уважу, и себя не забуду. А в итоге — двести рубликов ежемесячно. Отсюда еда добрая на столе — раз, одёжа в шкапу — два, достижении современной техники на службе трудящегося человека — три... Правду я говорю ай нет?» — «Правду-то правду, — робко откликалась Лена.— Только и я в дом приношу». — «А я что, не учитываю? В сумме — двести восемьдесят. Потому и не жмемся, как некоторые, и престарелых, убогих не забываем... Правильно, бабка?» — «Правильно, чего уж там», — искренне отвечала бабка.
И лишь позже, устроившись на ночь в сарайчике, начинала вздыхать, ворочаться с боку на бок, печалиться о своем сиротстве.
Первое время старалась Дарья как можно больше делать по дому, но Лена довольно быстро укротила бабушкину прыть. До работы Лена была страсть как охоча. Все кипело в ее руках. Бабка оглянуться не успеет, а падчерица уже и завтрак сготовит, и пол подметет, и воду вскипятит для стирки. Дарья только и слышала: «Не надо, мама, вам, больной, трудно».
Постепенно бабка стала отбиваться от дома. Зимой ходила на посиделки к соседским старухам, летом и осенью полеживала на холодной печи или отправлялась в рощу за грибами. Но приносить в корзинке почти ничего не приносила: поблизости все было вытоптано людьми и скотиной, а разведать дальние леса калеченая нога не позволяла.
Однажды бабка приковыляла к реке, опустилась на зеленый бугорок и, завороженная бегом воды, задремала под теплым солнышком. Под вечер ее разбудили мальчишки. Один из них проволок по ее ногам ореховое удилище. «Ужака!»— испугалась во сне Дарья, почувствовав на ступнях холодное скольжение гибкого прута. Она хотела обругать сорванцов, но после сладкой дремы лень было гневаться.
Рыба брала жадно, мальчишки то и дело снимали ее с крючков и бросали в траву, подальше от берега. Дарья нагнулась над только что пойманным окунем. «Ай не жалко?» — «Чего не жалко?» — откликнулся малец постарше. «Красоту такую губить?» — «Жалко-то жалко, — он нахмурился по-взрослому. — Да только на то она и охота». Бабка почесала подбородок. «Дайкось», — «Чего тебе?» — не понял малец. «Прут, говорю, дай». Дарья взялась за тонкий конец. «Не с той стороны», — засмеялся мальчишка и передвинул ее руку к основанию удилища.
Не случись в тот вечер хорошего клева, может, и минула бы бабку сия напасть — стать на старости лет рыболовом. Взяв удочку, она тут же устыдилась, ругнула себя в мыслях за баловство, хотела бросить прут и уйти от греха подальше. Но поплавок вдруг задрожал, нырнул в глубину, и бабка, будто кто в руку толкнул, неловко, судорожно дернула удилище, выхватила из воды и перемахнула через голову довольно крупную рыбу. «Плотка, — сказал мальчишка и взглянул на Дарью с уважением. — Грамм триста, как пить...»
У мальчишки была запасная удочка, которую он милостиво передал старухе во временное пользование. До заката солнца она поймала еще пять плотвиц, трех окуньков и крупного подлещика. В названиях рыб она не разбиралась, но Толик объяснил ей, как какую кличут.
Бабка нанизала рыбу на прутик и отнесла ее домой. Федор было насторожился, но, узнав, что рыба не купленная, пойманная Дарьей собственноручно, удивился до онемения, потом шумно обрадовался. Несмотря на поздний час, он заставил Лену жарить рыбу и, сидя над сковородкой, все похваливал Дарью и смотрел на нее с каким-то новым, неизвестным ей доселе выражением — задумчиво и почтительно.
С этого и началось. Бабка и на следующий день вернулась с уловом. А еще через день Лена тайком сунула ей пятерку на поездку в город. В качестве консультанта Дарью сопровождал Толик. Ему пришлось покупать автобусный билет, но бабка понимала, что без знающего человека не обойтись, и скрепя сердце решилась на убыток. Появление живописной фигуры Дарьи в магазине «Рыболов-спортсмен» вызвало оживление в компании загорелых мужчин, толпившихся у прилавка. Бабка с хмурым достоинством выдержала любопытные взгляды, подмигивания и улыбки и, взяв Толика за локоть, протиснулась к прилавку. В застекленных ящиках, на полках и прямо на полу она увидела столько всякой всячины, что у нее дух затеснило.
«Покажь»,— строго сказала она продавцу, ткнув пальцем в россыпи крючков. Толик отобрал три пачечки: крохотных для пескарей, уклеек, ершей, среднего размера — для рядовой рыбы и совсем уже крупных — на тот случай, если бабка, разохотясь, замыслит грозить сомам и щукам. «Двадцать одна копейка», — прикинула в уме бабка и повелела Толику перейти к выбору поплавков. Пять штук их — перьевых и пенопластовых — стали в сорок семь копеек. «Тонуть не будут?» — придирчиво спросила бабка у продавца и присовокупила сорок семь копеек к двадцати одной. В арифметике она была сильна — получилось ровнехонько шестьдесят восемь копеек, сумма, которая уже заставляла быть начеку. Продавец ссыпал в бумажный пакетик грузики — полтора десятка свинцовых горошин, а бабка, смутясь сердцем, прикидывала, что покупные поплавки вполне заменимы бутылочными пробками, да и грузики — роскошь и баловство: к леске можно прицепить какой-нибудь гвоздик, ненужную в хозяйстве гаечку. А что касаемо самой лески... «В бывалошные времена люди добрые на конский волос ловили», — пробормотала бабка, но Толик сделал вид, что не услышал ее.
Едва он отмотал от катушки полметра жилки, чтобы испробовать ее прочность, кругом загалдели так, что впору уши было затыкать. Разгорелся спор о достоинствах лесок. Кричали так, советы давали бабке с такой горячностью (все обращались к ней, а не к Толику), будто она корову покупала. «Да будя вам!» — крикнула в свою очередь Дарья и пошла, чувствуя себя вконец разоренной к кассе — платить два рубля восемьдесят восемь копеек.
Незаметно для самой себя бабка наловчилась, поднаторела в рыболовном искусстве. Даже в неудачливые дни приносила она домой килограмм-полтора рыбы, которая шла, как говорил Федор, на внутреннее потребление. А раз-два в неделю, при хорошем клеве, притаскивала столько, что все съесть самим было невозможно. Федор носил излишки на льнозавод, где и продавал их по сходной цене. Денег ей на руки не давали, но зять каждый раз отчитывался перед ней, сколько выручил за рыбу. В месяц набегало до двадцати рублей. Это как бы была ее пенсия, которую она вносила в семейную кассу на свое содержание. Федор теперь величал ее по имени-отчеству и время от времени делал ей подарки: то ситчика на платье купит, то платок. Все это добришко Дарья складывала в свой сундучок, а сама по-прежнему ходила в красной кофте и длинной юбке.
Глядя из-за куста на утихающий дождь, несильно рябивший воду, бабка вспоминала, как поначалу хихикали над ней бабы. Хорошо ли, господи, так-то на седьмом десятке?.. В голове ее начинает тихонько позванивать, будто где-то точат косы, слипаются глаза — она засыпает...
Снился бабке песчаный бугорок. И лежал под тем бугорком храбрый русский солдат, ее муж, Сидоркин Павел... А как любил он Дарью, даром, что костлявая и хромая, как белозубо смеялся, какие песни ей пел!..
Дарья просыпается и снова засыпает. Перед заходом солнца становится над удочками, следит за поплавками, выдергивает из воды окуней и плотвиц — делает нудное, надоевшее. В сумерках собирает снасти и идет восвояси.
Неловко, согнувшись, она перешагивает порог избы, и Федор кричит от стола по-привычному:
— А вот и добытчица наша, Дарья Ивановна... Доставай, жена, сковородку!
Свежие комментарии